Кир Булычёв: донкихот с печатной машинкой

15.04.2024

«Псевдоним "Кир Булычёв" возник спонтанно», — рассказывал Игорь Можейко, писатель-фантаст, который придумал миелофон, КосмоЗоо и машину времени в заброшке на Сивцевом Вражке. Кирой звали жену, а Булычева — девичья фамилия матери, Марии Михайловны. Автор повести «Сто лет тому вперёд», по которой и был снят в 1984 году культовый фильм для подростков «Гостья из будущего», признавался, что не мечтал стать фантастом. Выпускник иняза, Игорь Можейко каждый день в течение сорока лет приходил в одну и ту же комнату в Институте востоковедения, изучал средневековую Бирму и писал работы по истории буддизма.

Ещё он сочинял статьи для журнала «Искатель». Однажды цензура отказала в публикации рассказа иностранного автора, к которому уже была готова обложка. Там были нарисованы динозавры в банке. Необходимо было спасать ситуацию: Игорь с коллегами опустошили редакционные запасы коньяка и решили за ночь сочинить по фантастическому рассказу. На следующий день выяснилось, что ночь за печатной машинкой провёл только Игорь. Рассказ был принят к публикации, но автор категорически не хотел подписывать его своим настоящим именем. «Я представлял, что бы мне сказали в Институте, — вспоминал он. — На овощебазы не ездит, собрания прогуливает, зато рассказы пишет. Гнать такого из стен нашего заведения!» Чтобы избежать такого развития событий, Игорь Можейко ставит подпись Кир Булычёв. Под этим именем будут написаны десятки рассказов про девочку из будущего Алису Селезнёву, а ещё про город Великий Гусляр на реке Гусь, в магазинах которого продаются волшебные золотые рыбки.

Можейко говорил, что хотел бы больше писать для взрослых, но детские повести про Алису печатали охотней. Кроме того, на территории детской литературы можно было позволить себе чуть больше свободы, а для Можейко это было важно. Его первые рассказы были напечатаны в конце 1960-х, на закате оттепели. «Моё поколение фантастов я бы назвал вторым после «Стругацкого призыва». Мы опоздали на пять-семь лет. Мы были менее талантливы, чем Стругацкие, но печататься хотели так же», — писал он в мемуарах. Братья Стругацкие первыми отворили наглухо забитые окна в грозном советском замке — после смерти Сталина это стало возможным — вскрыли несколько запертых комнат, и, как дети, забравшись под одеяло, стали рассказывать свои истории всем, кто имел смелость к ним присоединиться. Они говорили о том страшном, что происходило совсем рядом — и что было запрещено замечать.

Можейко отмечал, что советская фантастика не была эскапистской. «Мы вышли из детской Гоголя и Булгакова, и это была хорошая детская», — писал он. Русскоязычные фантасты придумывали альтернативные миры, чтобы осмыслить ту утопичную реальность, в которой они жили на самом деле. «Фантастика может ответить на вопрос: "Что с нами происходит?", поэтому она была ненавистна людям, которые лучше всех знали, что нам нужно», — объяснял Можейко.

Время безнаказанных сказок, рассказанных шёпотом, быстро прошло. «Как только память о хрущёвской оттепели скисла и растворилась в национал-коммунистических воплях, ЦК ВЛКСМ понял, что надо перекрыть кислород "циникам и нытикам"», — пишет Можейко. Стругацкие ушли со страниц журналов в самиздатовские рукописи, но оставили главное: этический кодекс, который их младшие последователи уже нарушить не могли. «Мы не замахивались на мировые проблемы и судьбы цивилизации. Но при этом никто из нас не воспевал коммунистические идеалы. Жили в своих экологических нишах, но не подличали», — писал Можейко, который так и не вступил ни в КПСС, ни в Союз писателей. «Я не участвовал в кампаниях, семинарах и боевых действиях, не голосовал и не изгонял. Зато и меня нельзя было ниоткуда изгнать», — отмечал он.

Судя по всему, это были не пустые слова. Как вспоминала его редактор Мария Артемьева в интервью газете «Московский комсомолец»: «Игорь Всеволодович мог отлично острить и язвить, при этом у него было какое-то по-детски упёртое понятие о добре и зле, о справедливости, ощущение товарищества… Он был убеждённо добрым… Жил — будто король или волшебник — где-то в своей сказке». По воспоминаниям друзей, в одной из командировок с киногруппой Игорю подложили в кровать удава, который также участвовал в съёмках. «Можейко спокойно спал всю ночь с удавом, нисколько не беспокоясь. Говорил, что удав вовсе не холодный и скользкий, как мы все представляем змей, а, наоборот, тёплый, сухой — что-то вроде огромной грелки», — отмечала газета.

Трудно разгадать, в чём именно заключается магия мира, придуманная Киром Булычёвым, и почему так сжимается сердце, когда слышишь первые ноты песни «Прекрасное далёко». Почему детали этой вселенной — вроде бы такой наивной — вызывают не горечь и усмешку (ведь ничего не сбылось!), а нежность и восхищение? Будь то машина времени со встроенным «кубиком Рубика», Институт времени на лесной поляне, дверь московского автобуса, ведущего к морю, или пирожное, которое можно бесплатно взять из уличного автомата в мире, где наконец-то отменили деньги. В этой вселенной решены экономические проблемы, побеждены низменные страсти (только пиратам ещё ведома зависть и жадность), а дети и взрослые могут заниматься самым интересным и важным делом на свете: наукой.

Почему-то в эту утопию хочется верить — возможно, потому, что в неё верил сам автор: кабинетный учёный, донкихот с печатной машинкой и бескомпромиссным взглядом, для которого общечеловеческие ценности были важнее любой партийности? «Я против литературы, где “наш” бандит имеет право убить всех только потому, что он “хороший”, — говорил он в одном из своих последних интервью в конце 90-х. — А “их” бандит не имеет права убить, потому что он “плохой”. Такого не должно быть. Я спорю с возможностью оправдания “своего” бандита. Эта точка зрения для меня неприемлема. Или ты будь бандитом — или не будь».